Большая перемена [= Иду к людям ] - Георгий Садовников

Начальник цеха яростно пошевелил губами — не знал, чем ответить. Ага, всё же что-то придумал.

— Вы имеете хотя бы скромное, вот такое, — он показал мизинец, впрочем, не столь уж маленький, длинный и кривой, — представление о КЗоТе?

— А это что за овощ?

Он шумно вздохнул, даже развеселился, решил, мол, наконец-то меня можно взять за рога.

— Трудовое законодательство! Вот какой это овощ! Или фрукт!

— А-а, о нём я имею. Представление.

Это было правдой, пусть и скромное, но я всё же имел некое представление об этом документе из рассказов моего отчима, уволенного начальником-самодуром.

— Так вот. КЗоТ запрещает подобные штучки. Подобные штучки пахнут судом.

Начальник цеха смотрел на меня с сочувствием. Но, пожалуй, соболезновать-то было ещё рано.

— Тем хуже для вас, — сказал я ехидно. — Вы не представляете, с кем связались, и скоро об этом пожалеете! А связались вы с таким малоприятным типом, как я! На свою голову. Скажу откровенно, без ложной скромности: я — человек сволочной! Настырный склочник! Меня, бывало, вышвырнут в дверь, я — назад через форточку. Я завалю все инстанции, газеты и телевидение доносами. Лживыми, разумеется. Из-за них вас возненавидит ваше начальство. В конце концов я вас оклевещу. Нагло, бесстыдно! Правда, ещё не придумал как.

— Вы серьёзно? — спросил он, оторопев.

— Это моё любимое занятие: доставлять неприятности другим. Я — садист!

— И как же вас держат в школе? Такого?

— В школе не знает никто. Я маскируюсь под гуманиста. Вы первый, перед кем я цинично разверз чёрные бездны своей мерзкой душонки. Пожалуетесь — вам никто не поверит. Для всех я добряк! В общем, погуляйте, подумайте, как помочь Ляпишеву, а я пока посижу.

— Ну, знаете…

— Пожалуй, удобней здесь.

Я облюбовал груду металлических коробок у входа в цех. Рабочие с интересом поглядывали в мою сторону, наверное, гадали: дожму ли я их начальника или расшибу о него лоб.

Можно было пойти к директору, но я отказался от этой мысли. Решать всё же должен сам начальник цеха. Честно говоря, для него это действительно не пустяковое дело. Минут через семь он проследовал мимо.

— Сидите? Вам же неудобно.

— Спасибо, не беспокойтесь. Впрочем, где у вас буфет?

— В административном корпусе столовая. У нас кормят неплохо.

— Отлично! Тогда набью свой рюкзак под завязку. — Я пощадил свой живот. — Я ведь к вам надолго. Не уйду, пока не добьюсь своего. Если понадобится, останусь на ночь.

Я пошёл в столовую, взял бутылку кефира и бутерброд с котлетой. Кефир подмёрз в холодильнике. Когда я тряс бутылку, из-за портьеры, висевшей у входа, выглянула голова начальника цеха. Он был чем-то всполошён, даже его лысина и та мне на миг почему-то показалась всклокоченной. Начальник кого-то жадно высматривал, а затем бросился к моему столику, шлёпнулся на свободный стул и заговорил, будто мы не расставались:

— Единственный выход — поговорить с Петрыкиным. Я его уже упоминал. Сменщик Ляпишева, если вы забыли. Я перебрал все варианты… Думаете, испугался? Ни шиша! И не потому, будто я слишком храбрый, вовсе нет, — я вам не поверил, вот что. Сволочь и доносчик не будет так стараться, лезть на стенку ради чужого человека. К тому же Ляпишева.

— Ляпишев мой ученик, — возразил я как можно твёрже.

— Но не свояк же, не племянник. В этом весь фокус. — Он помолчал. — Гляжу, как вы за человека бьётесь, и совестно: до чего мы бываем чёрствыми к людям. Это ведь самое страшное. Правда?

— Да, страшное, очень.

Он переживал, и это отражалось на его лице, а мне-то оно казалось суровым.

— Но вы теперь думаете о человеке. Значит, вы не такой уж и бессердечный, — успокоил я его.

— Вы так думаете?.. В общем, уговорить Петрыкина шансов не густо. Он материалист в худшем смысле этого слова. Не деляга, но без личной пользы не забьёт и гвоздь. Он как раз в этой смене. Поговорим с ним прямо сейчас.

Петрыкин, тщательно выбритый, аккуратный мужичок, сразу заартачился, даже не выслушал нас до конца. Он остановил станок и потёр его ладонью, то ли ласкал, то ли чесал ладонь.

— Какое мне дело до Ляпишева? С какой стати я должен ущемлять себя ради Генки? Не-е, не согласен.

— Ляпишев рвётся к свету знаний! Поймите! — воскликнул я, пытаясь повлиять на Петрыкина пафосом.

— Пусть рвётся, хоть лезет на небо. Мне-то что? В общем, я — эгоист! Потому категорически отказываюсь. — И ляпишевский сменщик включил станок, давая понять, на этом он ставит ба-альшую жирную точку.

— Если откровенно, Петрыкин прав: он и вправду законченный жлоб, — сказал мой союзник, когда мы вышли из цеха.

— Нет! — запротестовал я. — Даже в самом отъявленном негодяе ещё теплятся остатки светлого. Может, где-то на дне души, в потёмках. Хорошо бы это светлое в Петрыкине зацепить и вытащить наружу. Зацепить и вытащить! Вы меня понимаете?

— Пока не понимаю, — признался мой соратник.

— Если его подтолкнуть, — я тронул локтем воображаемого Петрыкина, — на какой-нибудь подвиг, хоть какой, но подвиг, ему бы потом собой пожертвовать, уступить первую смену было проще простого. Ну что такое смена по сравнению со спасением чьей-то жизни! Пустяк, не заслуживающий серьёзного разговора. После подвига он бы пришёл и сказал сам: «Подумаешь, ну и поработаю во вторую смену. Эка невидаль, напугали». Только как изловчиться, подтолкнуть? И на что?

— Вы о чём? О каком ещё подвиге? — напрягся начальник.

— Если бы он, скажем, спас ребёнка из горящего дома. Или вынес немощную старушонку, — предположил я наугад.

— Вы хотите поджечь дом? — нахмурился начальник цеха.

— Ну что вы?! Это всего лишь мечта.

И всё же я не давал Петрыкину покоя, старался взять измором. Бывало, поджидал у заводской проходной или возле его дома и спрашивал:

— Ну и что будем делать с Ляпишевым? Товарищ Петрыкин?

— Сколько раз тебе говорить? Я — эгоист! Отъявленный жмот! — твердил своё Петрыкин.

И однажды он попался! Помнится, это был солнечный воскресный день. Петрыкин и его жена вышли из своего подъезда, одетые по-выходному, и направились к трамвайной остановке. Сменщик Ляпишева был в коричневом костюме, при пёстром галстуке и фетровой серой шляпе, а новые чёрные туфли сменщика скрипели на весь квартал. Высокая худая гражданка Петрыкина — на две головы выше мужа, — крепко держалась за его локоть, будто боялась упасть. Это был торжественный выход супружеской четы. Петрыкины сели к трамвай. Я, не скрываясь, последовал за ними и, обосновавшись на задней площадке, раскачиваясь вместе с вагоном, оттуда слал сменщику вопросительные взгляды: ну как, мол, решились? А он отворачивался к окну — делал вид, будто не замечает, и вообще нет никакого Нестора Петровича Северова и проблем с Геннадием Ляпишевым.